Павел Михайлович Третьяков Иван Владимирович Цветаев

     Музей постоянно присутствовал в семье Цветаевых, как цель, как труд, как повседневная забота. Супруга профессора — Мария Александровна, урожденная Мейн, была ближайшей помощницей мужа. Великолепно изучив университетские музеи Франции, Англии, Германии, она сама составила первый проект здания, взяв за образец дрезденский Альбертинум, вела всю переписку с иностранными корреспондентами, а умирая, завещала часть своего состояния на нужды музейной библиотеки. Значительные средства пожертвовал и тесть Ивана Владимировича — Александр Данилович Мейн, один из директоров земельного банка. Жертвовал и действительный член Комитета по устройству музея историк Дмитрий Иванович Иловайский — отец первой жены И.В.Цветаева. Помощницей, и очень рано, стала Марина Цветаева: «К одиннадцати годам и я втянулась в работу, а именно, по летам, когда мы все съезжались, писала отцу его немецкие письма».

     Семья и родственники — то был ближайший круг соратников. Потом архитектор Роман Иванович Клейн, промышленник Юрий Степанович Нечаев-Мальцев (в Москве даже шутили: «Цветаев-Мальцев»), университетские профессора, художники, члены Комитета: члены-учредители, оказавшие «особо важные услуги делу музея», члены-соревнователи, «служащие пользам Комитета своим личным трудом», а также почетные, действительные и непременные члены. То был второй круг — Москва. Но и за пределами белокаменной у Цветаева были союзники — в Петербурге, Нижнем Новгороде, Варшаве, Твери, Рыбинске, Златоусте. С апреля 1894 года, когда с трибуны 1-го съезда русских художников Цветаев обратился к москвичам с призывом жертвовать на постройку музея, в кассу Университета, не переставая, поступали деньги — от купцов и великих князей, священников и банкиров, гимназистов и студентов, художников и генералов. Но даже этот колоссальный рубеж — Россия — не замыкал замысел Цветаева, о его музее прекрасно знали в крупнейших музеях Европы, и деятельно помогали созданию в Москве музея мировой скульптуры в образцовых гипсовых отливах, который стал бы храмом красоты и высшего просвещения.

     Для И.В.Цветаева музей стал тем же, чем Исаакиевский собор для Огюста Монферрана, «Явление Христа народу» — для Александра Иванова, «Толковый словарь живого великорусского языка» — для Владимира Даля, Галерея — для Павла Третьякова.

     7 декабря 1898 года, вернувшись с похорон П.М.Третьякова, Цветаев записал в дневнике:

     Третьяков был одним из первых, к кому обратился Цветаев. Павел Михайлович откликнулся сразу, но предупредил, что много дать не сможет, «имея нравственные обязательства перед другими художественными учреждениями, с которыми он давно связан, и особенно ввиду издержек по своей картинной галерее».

     Точная сумма вклада П.Третьякова неизвестна, но на его деньги была закуплена в Риме половина всех гипсов, поступивших в музей к 1898 году.

     Вообще мысль об учреждении «Эстетического Музея» вызревала в Москве давно. Еще княгиня Зинаида Александровна Волконская мечтала о собрании образцов античной скульптуры, составила и программу музея, но ее порыв не встретил отклика. Однако эта мысль нашла понимание у московской профессуры — М.П.Погодина, С.П.Шевырева, Ф.И.Буслаева, П.Г.Герца, П.М.Леонтьева, писателя В.П.Боткина, которые — кто своим авторитетом, кто статьями, а кто и капиталом — утверждали в общественном сознании мысль о необходимости подобного музея.

     На первые шаги в этом направлении ушло полвека! Только в 1889 году был создан Кабинет изящных искусств Университета, на создание которого завещал свое состояние Василий Петрович Боткин. А первое значительное пожертвование на музей внесла московская купчиха Варвара Андреевна Алексеева, — ее 150.000 рублей Цветаев назвал «началом музея».

     «Звонили колокола по скончавшемуся императору Александру III, и в это же время отходила одна московская старушка. И, слушая колокола, сказала: «Хочу, чтобы оставшееся после меня состояние пошло на богоугодное заведение памяти почившего государя». В том же очерке «Отец и его музей» Марина Цветаева вспоминала: «Так, от дверных ручек упирающегося жертвователя до завитков колонн, музей — весь стоит на женском участии. Это я, детский свидетель тех лет, должна сказать, ибо за меня этого не скажет (ибо так глубоко не знает) — никто».

     Русские женщины приняли самое деятельное участие в заботах по строительству музея: на средства А.Г.Подгорецкой были куплены копии произведений Микеланджело, Донателло, Луки и Андреа делла Роббиа; художница Е.Н.Самарина построила читальный зал; благодаря усилиям вел. кн. Елизаветы Федоровны Государственная Дума приняла закон о приобретении в государственную собственность египетской коллекции В.С.Голенищева и передаче ее на вечное хранение в музей; вел. кн. Ольга Константиновна, жена короля Греции Георга 1, подарила слепки архитектурных деталей Эрехтейона и Кариатид; баронесса К.Л.Леви обогатила собрание бронзовой копией «Врат рая» Гиберти, а Р.Л. фон Гирш — статуей Афины-Воительницы работы Фидия. Два зала, предназначенных для греческих памятников, были построены на средства осташковской помещицы М.К.Бенардаки; зал Праксителя воздвигнут М.С.Скребицкой; княгиня З.Н.Юсупова пожертвовала на Римский зал; К.Ф.Колесникова — на зал раннего христианского искусства; А.В.Протасова — на зал итальянского Возрождения; целый зал скульптур принесла в дар вдова выдающегося русского клинициста Захарьина. Этот список пожертвований русских женщин очень долог.

     В одном из писем к дочери Александре П. Третьяков написал: «Моя идея была с самых юных лет наживать для того, чтобы нажитое от общества вернулось бы также обществу (народу) в каких-либо полезных учреждениях».      

     Профессор Цветаев не мог построить музей на свои деньги, он мог стать только живым кошельком, копилкой для пожертвований. А это — труд ох какой тяжкий, изнурительный, унизительный и деликатный, он может дать человеку веру в людскую доброту, но может и растоптать ее.    

     «Носороги и носорожища России из купечества не идут к нам, — Христос с ними. — Пишет Иван Владимирович архитектору Клейну 25 марта 1898 года. — Пусть лица иностранных фамилий, при закладке Музея, в качестве членов Комитета окружают особу Государя, а детки Китов Китычей смотрят на церемонию за оградой или, напившись допьяна с досады, пусть «фрондируют», уехавши от стыда на этот день из Москвы. Что делать? Ходят они в смокингах и фраках, но внутри носороги-носороговичи. Обойдемся и без них. Тем сильнее будем теперь вести агитацию в «немецкой» Москве. На Савву Морозова и М. Ф. Морозову, его многомиллионную родительницу, нет более никаких надежд: «мы-де мужики, ответила она Колесникову, зачем нам Музей?»   

     Иван Владимирович надеялся получить от московского купечества щедрые ежегодные ассигнования, однако же эта затея лопнула, как хлопушка, о чем профессор сердито засвидетельствовал в дневнике:  

     «Люди колоссальных «громовых» или «темных», как говорят в здешнем купечестве, богатств и лица, известные своею щедростью на приобретения произведений искусства и живописи, в частности, уклонились, под тем или другим предлогом, от материальной помощи новому Музею. Отказала и Ел. Ал. Баранова с сыновьями, под предлогом своих больших расходов по фабрике... Отказала, даже на письмо не ответивши, Мар. Фед. Морозова...» Отказали Савва Морозов и Сергей Тимофеевич Морозовы, Арсений и Иван Абрамовичи Морозовы, старшина московского купечества Сергей Булочкин, крупнейший торговец железом Лев Готье, богатейший мануфактурщик Василий Хлудов, миллионщик Савва Мамонтов.

     Рухнула и другая финансовая подпора — воспользовавшись именем Александра III, привлечь к ассигнованию дворян почти сорока центральных губерний (по 500 руб. ежегодно от губернии). Само собой, и казна не желала финансировать строительство музея. Министр финансов С. Ю. Витте отказал в поддержке, резко заметив, что «народу нужны хлеб, да лапти, а не Ваш музей». Но под давлением великих князей и самого государя субсидии в размере 200 тысяч были получены. Еще 300 тысяч соизволил дать сам Николай II.

     Умение убедить человека пожертвовать средства на благотворительность — особенный талант. Как, впрочем, и способность отдавать, жертвовать, дарить. Профессор Цветаев в совершенстве овладел наукою «ловли жертвователей», в чем ему много и изобретательно помогал архитектор Роман Иванович Клейн — человек светский, деликатный, радушный, он был вхож во все круги московской знати, ибо строил для нее особняки, загородные усадьбы, да и какой же москвич не знал построенные им Средние торговые ряды между Ильинкой и Варваркой, магазин Мюр и Мерилиз, Бородинский мост.

     Удачу, как это часто случается, принесло не то, что кажется беспроигрышным верняком, а мысль фантастическая — увлечь филантропов идеей именных залов: дав средства на строительство целого зала, меценат мог назвать его своим именем. На следующий же день после первого заседания Комитета, где был оглашен устав с этим пунктом, великие князья Сергей Александрович и Павел Александрович приняли на себя стоимость строительства зала Парфенона. И это было лишь начало! Банкир Лазарь Соломонович Поляков пожертвовал на Греческий зал, Михаил Абрамович Морозов, один из владельцев Тверской мануфактуры, воздвиг зал Афродиты Милосской и Лаокоона, издатель газеты «Московские ведомости» Николай Иванович Пастухов построил зал древнегреческих надгробных рельефов, московский промышленник П.Г.Шелапутин — зал Лисиппа. Самое замечательное, что никто из пожертвователей не воспользовался правом увековечить имя собственное, но назвал построенный им зал именем родителей и предков (зал братьев Арманд, зал И. К. Прове, зал З.Н.Юсуповой-Сумароковой), отца (зал М.С.Скребицкой), мужа (зал А. В. Протасовой) или в честь особ императорской фамилии (зал имп. Марии Федоровны, зал имп. Александры Федоровны — оба сооружены нижегородским купцом И.М.Рукавшниковым; зал цесаревича Алексея Николаевича — построен супругами Колесниковыми; зал вел. кн. Владимира Александровича — устроен на деньги М.Н.Журавлева из Рыбинска).

     Да, идея именных залов оказалась счастливой. Но трижды счастливее стала встреча И. В. Цветаева с Ю. С. Нечаевым-Мальцевым, одним из самых богатых и щедрых россиян. История его богатства звучит, как святочный рассказ: скромный толковый служащий у своего родственника Сергея Ивановича Мальцева, он неожиданно очутился его единственным наследником, хозяином стекольных заводов в Гусь-Хрустальном, земель, лесов, торфоразработок, миллионных капиталов. Очень скоро Нечаев-Мальцев (вторую часть фамилии Юрий Степанович прибавил по разрешению Сената) стал известен, как меценат, покровитель наук и искусств, его благотворительная деятельность была отмечена избранием почетным членом Московского университета, почетным членом Академии художеств, президентом Петербургского Общества поощрения художников. «Один такой покровитель Музея стоит мне целого десятка московских купцов и бар, сношения с которыми подчас так тяжелы, утомительны и бесплодны», — признавался Цветаев в дневнике. Эту запись будто цветными карандашами разрисовывает Марина Цветаева: «Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто «для души» и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), — во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца (можно сказать, что отец Мальцева обрабатывал, как те итальянцы — мрамор) Нечаев-Мальцев стал главным, широко говоря — единственным жертвователем музея, таким же его физическим создателем, как отец — духовным. (...) Музей Александра III есть четырнадцатилетний бессребреный труд моего отца и три мальцевских, таких же бессребреных миллиона».

     Справедливости ради, вторым в триумвирате отцов-основателей музея надо назвать Романа Ивановича Клейна. Окончив Академию художеств в 1882 году, он был командирован на два года в Италию и Францию, где изучал архитектуру в самых великих образцах. Его победа в конкурсе на лучший проект музея была только первым шагом к осуществлению замысла, по-требовавшего пятнадцать лет неустанной работы, поездок по всей Европе, досконального изучения архитектуры Египта и Ассирии, Эллады и Рима, Византии, Франции, Италии, Германии. Пожалуй, мало кто из отечественных зодчих был так великолепно подготовлен к созданию музея, как Р.Клейн.

     Иван Владимирович Цветаев. Роман Иванович Клейн. Юрий Степанович Нечаев-Мальцев. Профессор. Архитектор. Капиталист. Три садовника, взрастившие на пустыре Колымажного двора дивный сад искусств, священную рощу Аполлона.

     Не все дарители дожили до 31 мая 1912 года — дня открытия музея. Почившие, они словно подтвердили правоту слов И. В. Цветаева: «Наша роль будет в этом деле ролью старого садовника: «Старик деревья садит, что другому веку пригодятся».

     Желание скорее самому вкусить плоды посаженных тобою саженцев естественно. Но в обществе всегда есть те, кто заботятся о потомках. Тот же Павел Третьяков имел на своем попечении училище глухонемых, дарил картины Саратовскому художественному музею, жертвовал много на стипендии студентам университета и консерватории, учащимся коммерческого училища. Павел Шелапутин построил гинекологический институт, классическую гимназию, ремесленное училище. Лазарь Поляков построил в Москве синагогу и еврейскую больницу, жертвовал на детские приюты Рязани и школы Орши. Мария Скребицкая внесла большие суммы на стипендии ученицам городских училищ и женщинам, изучавшим медицину. Таких благодетелей никогда и нигде не бывает слишком много, но память о них очень крепка; они оставляют после себя не только музеи, больницы, храмы, приюты, школы, но преподают нам вечный нравственный урок.

     Урок, и не один, нам преподал Музей изобразительных искусств. По замыслу И.В.Цветаева он стал одним из крупнейших в мире собраний слепков. Но с 1924 года дворец на Волхонке известен и как грандиозное собрание картин, антимузей, набранный из украденных собраний С.М.Третьякова, И.С.Остроухова, Д.И.Щукина, Г.А.Брокар, из ворованных коллекций Юсуповых, Шуваловых, Строгановых, Барятинских, Мещерских, Кочубеев, Кушелевых-Безбородко, Воронцовых-Дашковых, Морозовых. Он и сейчас прячет золото Трои, коллекцию Кенигса, Бременскую коллекцию и Бог знает какие еще сокровища.

     Помню, как 25 лет назад, когда я только начал изучать проблему возвращения произведений искусства, похищенных гитлеровцами из СССР, и пришел за советом к академику М.В.Алпатову, он так разволновался, что его жена попросила меня уйти, а Михаил Владимирович кричал мне вслед: «Молодой человек, вы не там ищете штурмбанфюреров! Они в министерстве культуры!» Теперь-то я понимаю, что он имел в виду.

     Прошло четверть века. И на Волхонке появился еще один музей, о котором мечтал Илья Самойлович Зильберштейн — музей частных собраний. И честных, что очень важно. Он уже сейчас огромен, этот каменный ларец, полный самоцветами. Две тысячи картин, рисунков только от И.Зильберштейна. Вдова М.В.Алпатова передала сюда библиотеку и архив мужа, М.И.Чуванов — русские иконы, Ф.Я.Сыркина — собрание живописи, графики, скульптур Александра Тышлера, Е. Б.Пастернак — работы Леонида Пастернака, С.Т.Рихтер — живопись «Бубнового валета», французский собиратель П.Аржиле — графику Сальвадора Дали, Н.Д.Лобанов-Ростовский (Лондон) — эскизы театральных костюмов, выполненные Александром Бенуа и Александрой Экстер.

     Три музея. Три урока нам. Может быть, самый значительный из них: Россия не оскудела добрыми людьми. Благотворительность жива, она и выжила-то потому, что ни на день не иссякала, творясь негромко и незримо, как и подобает воистину благим делам.